Марат Гельман, галерист, директор Пермского музея современного искусства PERMM: «Ответы на наезды – часть моей профессии»

В последнее время фигура москвича с пермской пропиской Марата Гельмана привлекла к себе много внимания. Кто-то считает галериста генератором новых свежих идей, которые сделают Пермь живой. Другие презрительно бросают: «Варяг!». О своих взглядах на современное искусство, о перерождении Речного вокзала, о риске потерять все и о хорошей карме рассказал в нашей беседе Марат Гельман.

Оживлять трупы

– Пермское отделение Союза художников уверено, что с вашим приездом Пермь наводнили «варяги и москвичи». Минкульт, в большей степени, продвигает проекты Речного вокзала, а уже существующим в Перми институтам, как Центральный выставочный зал, не особенно помогает...

– В Министерстве культуры нет такой установки: поддерживать столичных. Я занимаюсь искусством и понимаю, что у меня есть две цели. Одна из них – создание интересного качественного досуга для пермяков. Вторая цель – создание феноменов, которые попадут в историю искусства. А цели, чтобы обеспечить хорошую жизнь художнику у меня нет. Это цель профсоюзов.

Должно быть понятно, что есть некий пафос культурного строительства: ты создаешь историю искусства и работаешь на людей. Местная художественная общественность достаточно долгое время работала вне обеих целей, которые я озвучил сейчас. Искусство – штучная вещь. Последние 10-12 лет в копилку русского современного искусства из пермяков вошел лишь Андрей Безукладников, хотя он и не член Союза художников. Какой досуг пермские художники делали для пермяков? Я думаю, Союзу художников в Перми надо немного перестроиться, осмыслить цели.

Наоборот, если появятся местные работы, которые смогут заинтересовать публику или могут сделать какой-нибудь вклад в искусство, тогда – вперед! Если что-то будет правильно сориентировано и создано пермяками – это обязательно будет поддерживаться.

С другой стороны, понятно, что должна быть усилена работа профсоюза. Именно этот орган должен заниматься мастерскими, пенсиями, заботами о художнике. А министерство культуры должно заниматься пермяками и искусством.

– Вы готовы предоставить площади на Речном вокзале для пермских авторов?

– Мы строим музей мирового уровня, который будет работать с любыми художниками, независимо от их прописки. Если взять, например, музей МоMA (Museum of Modern Art) в Нью-Йорке и посмотреть список выставок за десять лет – за эти годы выставлялось всего два нью-йоркских художника. А все остальное – экспозиции со всего мира. Притом, что Нью-Йорк – это город, где живет 100 тысяч художников!

– И все же вы будете помогать пермским художникам?

– Мы готовы помогать пермским авторам. Возможно, в здании Перми-I, по крайней мере, на время проведения фестиваля «Живая Пермь» (состоится в мае. – ред.) там разместится пермская экспозиция. Если это будет удачный эксперимент, власти должны начать вести переговоры с РЖД о передаче помещения. Это здание имеет интересную красивую архитектуру, но сейчас стоит полуразрушенное. Но даже в этом случае передавать надо не Союзу художников, а какой-то институции, которую следует создать для работы с пермским контекстом. Например, это будет Фонд поддержки пермского искусства.

– Почему такая категоричность?

– Даже самые сильные художники еще ни разу сами не организовали хороших выставок. Представьте себе, в Союзе художников Перми 140 человек – но могут ли они сделать яркую коллективную выставку? Понимаете, само искусство индивидуально, и искусство создания выставки – не менее творческий процесс. Каждый художник при создании коллективной выставки будет стараться продвинуть как можно больше своих работ. В результате мы получим шпалерную развеску. Все работы потеряются. Мы же видим все эти бессмысленные слепые выставки.

– Но Пермский Союз художников, например, планировал съездить на одну из главных выставок «Большая Волга в Москве», из-за которой, собственно, и не был найден общий язык с минкультом. Это как раз была бы их коллективная выездная выставка.

– Та же «Большая Волга в Москве» и Центральный дом художника – это братская могила, рудимент. Хорошие работы пропадают из-за того, что нет грамотных экспозиций. Мы предлагали пермским художникам поучаствовать в «Большой Волге» в лице пяти авторов. Если бы каждый из 60 авторов отправил по одной работе, получилась бы пестрая шпалерная развеска. А так в столицу они привезли бы индивидуальную яркую, а главное гармонично выдержанную в одном стиле выставку, у которой появилась бы концепция.

Если минкульт пытается перестроиться, то и пермские творческие организации должны пытаться перестроиться в своей работе.

– Однако и ваши выставки на Речном вокзале неоднократно критиковали. Как вы относитесь к критике отдельных проектов в музее PERMM со стороны властей и, скажем, пользователей ЖЖ?

– Я занимаюсь организацией выставок 20 лет и уже просто привык к критике и судам. Вот, например, в Перми есть сумасшедший Бессонов. Но он просто не представляет себе, сколько судов выиграла галерея Гельмана, и сколько было сумасшедших, порой более влиятельных, чем он. Позором России объявлял министр культуры проект с нашим участием «Соц-Арт. Политическое искусство в России», который проходил в Париже. После чего «Соц-Арт» получает премию, а министра культуры – увольняют.

В искусстве, конечно, не обойтись без острых углов. Искусство всегда дискуссионно. Но так как культура дискуссий не всегда соблюдается, то очень часто эта художественная полемика происходит на повышенных тонах или в судебном зале. Мы к этому привыкли, иногда это помогает понять суть. Если бы не произошло ситуации с тем же краевым наркоконтролем (который увидел в картине Врубеля пропаганду наркотиков. – ред.), то не было бы повода объяснить, о чем эта работа.

Ответы на наезды – часть моей профессии. Для меня пермская критика – не инцидент, а просто рутина. Everyday life. Моя ежедневная жизнь.

– А как вы оцениваете уровень пермской культуры: может мы не дотягиваем до какой-то планки? Насколько велика разница городов в культурном плане?

– В искусстве всегда очень высокие планки. Ощущение, что ты недотягиваешь, должно быть всегда. Это состояние позитивно, оно дает стимул для дальнейшего развития.

Если говорить о Перми более прагматично, самая большая дыра здесь – музыкальная жизнь. Если вести разговор о современной музыки – никакой музыкальной жизни! Я имею в виду, разговор о современной музыке. Конечно, приезжают какие-то гастрольные концерты – но исключительно выполняют коммерческие цели: прийти и собрать выручку, оставляя после себя пивные бутылки. Клубы здесь не работают как культурные институты. Долгое время музыкальная жизнь в Москве жила за счет подвижничества клубов. Причем на коммерцию это не влияет. Я считаю, в Перми с музыкальной жизнью главная проблема. Но у нас есть план.

– Что это за план?

– В конце апреля сюда приезжал Александр Чепарухин, один из лучших музыкальных продюсеров, который участвует в фестивалях мирового уровня. Мы приглашаем его как эксперта на фестиваль «Живая Пермь», где хотим показать город, наши площадки, возможности для open-air. Очень важно, что на фестивале две трети участников будут пермяки. С фестиваля нужно начинать какую-то планомерную работу – чтобы музыка в Перми начинала жить. Пока я не вижу здесь профессиональных продюсеров, которые могли бы это делать. Единственное, что в этом смысле мне симпатично, это этнофестиваль KAMWA, который поднимает Наталья Шостина. Первое, что мы будем делать с Чепарухиным – пытаться помочь «Камве»: привезем музыкантов из Индии, Украины, Америки.

– Если вернуться к разговору о «Живой Перми»: что он даст городу?

– Принцип прост: инициировать живое. Мы не занимаемся оживлением трупов – фестиваль откроет новые имена Перми, ее таланты. Впервые появится Живой квартал, где ремесленники представят свое декоративное искусство.

Проведение фестиваля на две трети софинансирует музей PERMM, остальное – сам фестиваль. Почему мы работаем с продюсерскими группами? У фестиваля, как и у клуба, своя внутренняя экономика. Продюсер самоорганизуется. Мы даем первоначальную помощь для старта амбиций. Второе, что мы даем участникам фестиваля – освещенную площадку.

– Как вы оцениваете пермское визуальное искусство?

– Здесь ситуация скорее типичная как и для всякого провинциального города, когда все самое интересное уезжает в столицу. Причем это касается не только России, но и Америки, Франции.

Художник всегда стремится на более просвещенное пространство, в котором он может сделать свою художественную карьеру. Такого пространства в Перми нет. Многие талантливые люди, как художник Андрей Безукладников, просто уезжают отсюда. Поэтому наша задача на этом этапе – оценить художников, которые есть в Перми и попытаться создать для них пространство, которое предоставит пермским авторам возможность оставаться и работать в этом городе.

– Ваш друг Эдуард Бояков, идейный вдохновитель фестиваля «Новая драма», переезжает на время в Пермь и открывает здесь свой театр, с той же целью – создать пространство для пермского контекста?

– Да, Эдуард Бояков выбрал Пермь для создания новой творческой площадки. У него уже есть и место жительства в Перми. Эд Бояков сейчас начал работу над созданием театра современной пьесы на площадке театра «Театр». Это будет живой институт. Здесь будет идти работа с живым текстом. Театр ориентирован и на пермского драматурга, и пермского писателя.

Лето уйдет на подготовительную работу, осенью, скорее всего, откроется первый сезон нового театра. Есть интересная идея. Одну из первых постановок для пермского театра Боякова будет делать Иван Вырыпаев. На сегодня это один из самых интересных режиссеров новой генерации.

Вообще в России сейчас сформировался круг сильных драматургов, круг поэтов. Появились и совершенно уникальные эксперименты. Например, на «Новой драме» работает театральная лаборатория. Только внутри современного театра появился такой феномен человека, который сам пишет тексты, сам их ставит, играет их. Это, например, Гришковец, его мы тоже привезем сюда.

Кстати, примечательно, что одна из пьес, которая победила на драматургическом конкурсе «Новая драма. Пермь» будет поставлена в Москве.

Риск потерять все

– Вы переехали в Пермь, Москва – на втором плане?

– Я, Бояков, Чепарухин на самом деле не отрезаем от себя московскую жизнь. В любом случае это будет работа в обе стороны. Что-то будет приезжать в Пермь, а из Перми – в Москву. Я уже договорился с губернатором Олегом Чиркуновым, что половину времени провожу в Перми, другую половину – в Москве. В столице я себя чувствую теперь командированным из Перми. Там я решаю вопросы, встречаюсь с людьми по поводу пермских проектов. Свою деловую активность я в большей степени реализую в Перми.

Еще будучи в Москве я делал в год порядка 30 выставок, из них в моей галерее проходило 12-15 проектов. Остальные – за рубежом.

– Переход в Пермь не был для вас болезненным?

– Скорее проблемный. Все-таки немного другая жизнь. Пока здесь ощущаю меньше общения. На вопрос, как же ты переехал в Пермь, я отвечаю: живу сам с собой. Я, например, больше страдаю от того, что не могу перенести сюда свою квартиру, которую делал художник Саша Бродский. Я в ней жил, а не в Москве. И в себе живу. Просто для мужчины дело важнее, чем место. В Перми новое дело, которое меня возбуждает – это создание музея современного искусства.

– В то же время не исключено, что вы рискуете в Перми не справиться с поставленной целью?

– Рисковать лучше. Я готов сорваться с насиженного места и попытаться сделать что-то новое в достаточно критических условиях. Музей – это фантастически сложная конструкция. Риски очевидны. А чем больше риск, тем в случае успеха больше лавров.

– Намерены ли сделать пермский музей когда-нибудь широко известным всей России и Западу?

– Безусловно. Признаю, что человек я амбициозный. Считаю это мужским качеством – ставить перед собой задачи максимум. Хочу, чтобы человек, который живет здесь, через 2-3 года сказал: «Ну да, не зря приехал Марат, наша жизнь стала интереснее, мы стали более творческие, то есть стали участвовать в этом деле». Вот тогда для меня моя работа и будет результатом.

Если Чиркунов придет и скажет: смотри, три года назад из-за оттока мы теряли восемь тысяч человек ежегодно, а сейчас приезжает на 15 тысяч больше, чем уезжает. Вот результат. В Москве сейчас все говорят о Перми и хотят в этот город. Хотя подобный итог было легко сделать, потому что в Перми что-то происходит, по сравнению с болотом везде. Но интрига не должна обманывать – у нас еще много работы.

– Тогда расскажите о планах и новых выставках на Речном вокзале.

– Пока у нас есть четыре проекта: «Москва-полис», выставка видеоарта совместно с фондом «Новая коллекция». Также выставка украинского искусства, которую будет курировать Екатерина Деготь. Далее в Речной приедет китайское искусство.

Мы стараемся брать выставки, у которых есть дополнительное финансирование. Например, нью-йоркская и берлинская галереи помогут нам провести китайскую выставку. Приедет также и китайский куратор. А в феврале приезжает хорватский художник Брацо Димитриевич.

– Украинское, китайское искусство – что дадут эти обзорные выставки?

– Цель – немножко познакомить пермяков с разнообразием формы. Например, «Москва-полис» познакомит с московскими галереями, музеями. Потом мы будем работать с персональными выставками, авторы которых творят из бедных материалов. Но будет сектор, который связан с нашей выставочной деятельностью. Туда войдут и те две работы, которые подарит нам Дмитрий Врубель из «Евангельского проекта».

– Как проходит реконструкция Речного вокзала?

– Сейчас формируем техническое задание по его реставрации. С 1 мая мы проведем тендер на реконструкцию. Речь идет о перепланировке, внешний вид вокзала мы менять не можем. Будут работать специалисты, которые смогут вокзал переделать в музей. 30% от выставочной площади будет занимать хранилище. Облагородим и площадку набережной. А в подвале хотим сделать ресторан, пресс-клуб, маленький кинотеатр и клуб.

– У Пермского музея современного искусства уже сформировалась аудитория?

– Пока нет ответа, кто наша аудитория. Вообще разговор об аудитории – отдельная тема. У каждого человека есть в голове учебник «Родная речь», по нему можно определять, что искусство, а что – нет. Можно было прийти на «Русское бедное», взглянуть на эти картонки и деревяшки и сказать: «Это не искусство!». А далее уже ходить мимо всего с проецирующими «очками».

Но пермский зритель открыт, он может формировать собственное мнение. В Москве же уже все поделено. Вот эти люди принимают, а вот те другие – отвергают. Там можно четко говорить про аудиторию.

Зафренди Марата!

– Многие знакомы с ЖЖ. Свой блог ведете для себя или для других?

– Я не могу сказать, что для себя. Вообще у меня появилась какая-то психологическая зависимость: если я долго не пишу, то чувствую: что-то не так. Я начал дневник неожиданным образом. У меня был проект «Россия-2», который объездил весь мир. Эта выставка была политизирована. Я попросил своего друга Костю Рыкова, сейчас он депутат Госдумы, сделать сайт для «России-2». А Костя предложил, что идеальной формой этого проекта является не сайт, а блог. И я завел пост исключительно для продвижения «России-2». А позже дневник стал некой средой коммуникации.

– Известно, как вам помог блог в ситуации, когда вы оказались в турецкой тюрьме.

– Да, однажды это произошло. Подрался с одним немцем турецкого происхождения. На концерте в очень древнем месте, где не было четких номеров у кресел зала, этот человек обнаружил на своих местах двух русских девочек, перепутавших бумажки с номерами. Немец начал кричать: «Русские свиньи». Я попытался его проучить, а там были очень опасные ступени, немец скатился. В общем, меня забрали в тюрьму. В восемь часов за мной приехал директор моей гостиницы, а в десять должен был состояться суд. Я успел умыться перед судом и зайти в блог, где написал в нем всего две строчки. Мол я сижу в турецкой тюрьме. За эти полтора часа в суд приехал наш консул, шесть журналистов позвонили. Оказалось, что ЖЖ – идеальное средство коммуникации.

– А когда приедет в Пермь ваша семья?

– Четыре месяца моя семья жила в Индии, сейчас жена и дочка уехали в Кёльн. В Пермь они приедут после майских праздников. Погостить. Дело в том, что жена занимается галереей в Москве.

– Вы признвались, что амбициозный чееловек. А эгоистом себя не считаете?

– Скорее, да. Есть такое понятие – благополучие. И я нахожусь в этом состоянии. Моя работа и мой отдых – это одно и то же. В каком-то смысле я живу «при коммунизме». Будучи эгоистом, ты начинаешь отдавать другим. Тебе это даже интересно. Я в общем-то эгоист, который готов делиться. Не от того, что я такой жертвенный человек, а просто от того, что у меня много всего.

– Из череды экспозиций и экспонатов какие для вас имеют особые воспоминания или отношение?

– У меня есть частная коллекция. Почти 800 работ. Я не могу назвать одно произведение, которое для меня затмило бы все остальные. Дело в том, что людям кажется, что вкус – это замок, который закрывает все, что не подходит под этот вкус. Чему я научился за эти 20 лет – это открывать все двери. К тому искусству, которое я встречал в своей жизни, отношусь не столько беспристрастно, сколько с интересом познать его.

Маргинальное искусство табу

– Насколько вообще сейчас выгодно идти в работу в сфере искусства? Насколько это денежно для вас лично?

– В искусство никто ради выгоды не идет. Люди, которые хотят выгоды, идут заниматься нефтью или общепитом. Искусством занимаются люди, для которых важно творчество. Его ценят больше, чем деньги.

Сейчас один ваш бизнесмен спрашивает: как кризис повлиял на искусство? Меньше всего. Потому что ресторан, который не приносит прибыли, закрывают, а галерея, которая не приносит прибыли, не закрывается. Там люди замотивированы не деньгами. Люди, которые делают галерею, хотят быть участниками культурной жизни. Поэтому финансовый кризис меньше всего задевает эту сферу.

– А как же коммерческие нотки в искусстве?

– Что такое коммерция в искусстве? Например, я могу купить фантастически интересную работу. Для чего? Могу ей прикрыть дырку в стене, у меня там тайник. Или для того, чтобы украсить спальню. А может, чтобы инвестировать свои деньги. То есть я использую искусство для разных целей. Но картина от этого не изменится: ни ее качество, ни гениальность.

Когда искусство просто само по себе участвует в какой-то ситуации, пусть даже рыночной или политической, оно от этого не уменьшается. Хотя и используется в политических целях. Рынок, гламур и политика – это само по себе не страшно. А вот, когда они пытаются стать заказчиками – это страшно, это маргинальное искусство, которого больше, чем настоящего.

– А не обманывает ли простого зрителя маргинальное искусство, ведь оно попадает на всеобщее обозрение?

– Такое искусство со мной не согласно, что оно маргинальное. В Советском Союзе после перестройки было 80 тысяч художников. А в историю русского искусства конца 20 века вошло лишь 50 человек. Но не думали же про себя 79 950 человек: что я, мол, маргинальный или коммерческий художник. Наоборот, они считают себя гениями – просто система не справедливая. Вот только все на места расставляет естественный культурный процесс. Нет какого-то органа, который ведет отбор лучших и записывает их в историю искусства.

Институция, которая не работает, не нужна. Еще с советского времени у нас осталась огромное количество музеев, огромный Союз художников, но если они не работают, то они становятся бесполезными элементами, а иногда и вредными.

– Художнику все дозволено? Для него не существует рамок?

– Ну почему, рамки есть. Но художник должен относиться к этим рамкам, как исследователь. Многие табу не имеют за собой никакого содержания, то есть когда-то они имели смысл, а сейчас утратили его и условны. Художник должен проверять на прочность эти запреты: откуда они, насколько сильны. Рамки на самом деле культурные, а не моральные. Они лишь кажутся моральными.

Можно написать целую книгу, как художники перешагивали рамки, как общественность реагировала на это потом. Например, Сикстинская капелла первоначально была закрашена, то есть закрашены обнаженные тела. Но через 50 лет сама церковь поняла, что важно сохранить искусство и сняли запрет.

История искусства – это история не преодоления, а расширения рамок.

– Вы толерантный человек в искусстве? Однажды вы пригласили казахскую галерею принять участие в «Арт-Москве», и они решили на вернисаже зарезать барана. Устроить такой перформанс, мол, особенность культурных традиций.

– В этой ситуации я был послом, переговорщиком. Считаю, что это очень характерный случай, когда встречаются две культуры, у них разные табу. Должен соблюдаться принцип либо лояльности, либо толерантности. Когда культуры не взаимопроникают друг в друга – они закрываются. Условно говоря Алма-атинская галерея не режет баранов, а русские галереи снимают всю обнаженку. Этот принцип сохраняет закрытые общества. А принцип толерантности говорит, вы делайте то, что считаете нужным, и мы делаем – то, что считаем нужным. В то же время, прививка другой цивилизации обогащает твой мир.

Я за толерантность.

– Искусство манипулирует людьми?

– Художник всегда хочет захватить власть, чтобы ты смотрел на мир его глазами. В этом смысле он захватчик твоего сознания. Просто искусство разнообразно, а идеальный зритель – тот, кто обладает способностью рефлексии. Называть художника манипулирующим я бы не стал. У автора есть своя миссия, он делает message и хочет, чтобы ты его услышал.