Наби Балаев, философ и культурный деятель: «Пермь же все-таки не Москва, не Екатеринбург, не интеллектуальная столица»

В Перми имя Наби Балаева звучит порой в самых разных контекстах. Он своего рода бизнесмен и меценат, и философ, и организатор литературно-философского общества «Арт-Модерн», конкурса «Узнай поэта» и премий «Ангел-хранитель искусства» и «Иная речь», и вечеров, посвященных поэту Решетову, философу Мамардашвили, Чеславу Милошу, кинорежиссеру Вадиму Абдрашитову. Сферы своих интересов он предпочитает называть ипостасями, а оттого беседу с корреспондентом 59.ru начал именно с них: «Вам какая ипостась интереснее? Как философ, как поэт, как просто гражданин Перми?».

– Начнем все-таки с философии. В СМИ Наби Балаев, прежде всего, философ. Такая градация вас никогда не обижала? Кто же Наби Балаев в первую очередь?

– Быть философом – это судьба. Это можно либо принять, либо сопротивляться судьбе. Тогда можно быть несчастным философом. А можно, подумав, что означает быть философом, строить какую-то структуру судьбы. Например, оглянуться на цель, на своих предшественников, расплакаться от счастья. Обозначить горизонт и заниматься собственно размышлением как единственно неотъемлемым призванием, в котором сходятся и боли времени, и тропинки сознания. И удивиться чему-либо, если это удивляет. Например, в нашем городе – удивляться наличию собеседников, которые любознательностью к своей судьбе, к судьбе мыслителя, вызывали бы саму возможность диалога, каких-то перекличек, каких-то соответствий. И, возможно, двигаясь по тропинке такого поиска, сойдутся достаточно разнообразные собеседники. Такие как художник Подкуйко, как поэт Решетов, например (я имею в виду поэта, способного удержать время и обрисовать его образ во внятных тонах, свидетельствовать время как некое «зеркаловидение»). Вот в этом смысле быть философом достаточно легко. Без амбиций, без претензий. А бывают некоторые ноты удивления и везения: что-то, что ты начинаешь делать, оказывается, может быть интересным не только тебе самому.

– Что, например?

– Как известно, в Перми мы проводили две конференции вокруг Мамардашвили и Чаадаева, и туда приезжали замечательные философы и, кстати, социологи тоже. Например, приезжал в свое время Юрий Александрович Левада, «отец нашей социологии», директор ВЦИОМа. Однажды, 1995 году, я к нему явился, что называется, со двора, сказал: «Здравствуйте, Юрий Александрович! Вы меня не знаете, я вас знаю. Тут вот я написал несколько работ, я оставлю их вам. И вот здесь телефон Сенокосова Юрия Петровича – если я буду вам интересен, вы мне, пожалуйста, позвоните». Он мне ответил: «Хорошо».

Через день до меня дозвонились, спросили, где я нахожусь, сказали, что меня Левада по всей Москве ищет. Я приехал, он меня обнял. Так мило было все это: он такой большой, объемный дядя был… Вот, обнял, тогда я ему сказал, что у нас в Перми будет проходить конференция «Мамардашвили и Чаадаев», что есть такой Кайдалов В. А. (ныне покойный создатель кафедры философии политеха), вот он помогает эту конференцию организовать. Я осмеливаюсь Вас пригласить как современник Мамардашвили и трезвомыслящий социолог. Он согласился. Он еле ходил. Мы с ним от гостиницы «Урал» до политеха добирались минут тридцать. Но он вот приехал. А перед приездом, еще летом, он находился на профилактике во Всесоюзном кардиологическом центре. Я думал, что он не сможет, но он приехал. Хотя, когда я зашел на кафедру социологии и пригласил их на конференцию и сообщил, что «и Левада приедет», заведующей кафедрой мне сказал: «Наби, они всегда обещают, но ведь не приедут!» Ну, я знаю, что они приедут. И я расстроился, бросил им информационное письмо на стол и сказал, что «если они сюда не приедут, то и я больше в Москву не поеду». Они были изумлены моей дерзостью. Но, как оказалось, зря были изумлены. Приехал и другой замечательный, пожалуй, редкий историк философии Эрих Юрьевич Соловьев. Тоже вот один из последних могикан такого класса. Он приехал. И я был удивлен всем этим, что в Перми это находит отклик. Пермь же все-таки не Москва, не Екатеринбург, не интеллектуальная столица.

– Откуда же нашелся отклик?

– А в 2007 году, когда я начал организовывать конференцию «Наследие Мамардашвили и историко-культурный контекст». И так получилось, что приехал на эту конференцию друг и соавтор Мамардашвили – Александр Моисеевич Пятигорский. Были все причины, чтобы конференция не состоялась, но она состоялась благодаря поддержке частных лиц и участии самого политеха отчасти.

Ну, конечно, Александр Моисеевич Пятигорский – это интересная фигура и в смысле оригинальности мышления, и в смысле стиля преподавании того, что мыслится. И я, правда, помню себя несколько разочарованным его попытками, провокационным способом размышления что ли. Это было, конечно, для аудитории. Хотя, я думаю, что можно было бы взять гораздо более высокую интеллектуальную планку, более высокую тональность в смысле стилистики философствования…

И я уже не говорю о том, что у нас сейчас проходит Год Мамардашвили, юбилейный год, ему бы 80 лет исполнилось. Вот с ноября 2009 по сентябрь 2010 года проходит Год Мамардашвили в Перми. На конференцию по этому поводу должен был приехать Пятигорский, но он не смог. Взял и умер. Но философы ведь не умирают, они словно меняют прописку во времени (как философы).

Презентация Года Мамардашвили состоялась в Горьковской библиотеке и называлась «Мамардашвили и Пятигорский: наследники Пути». В декабре прошла встреча и в ПГПУ, там была лекция на тему «Мамардашвили, Чаадаев и европейская христианская культура. Проблемы и возможности». А в Пушкинской библиотеке, в Малом зале, кажется 14 апреля состоится лекция «Мамардашвили и Решетов. Поиски, параллели и совпадения». Казалось бы, вот поэт и философ – они же вообще не были знакомы – как параллельные прямые, не пересекаются. Но тут, в этом измерении, они пересекаются. Это поразительно! И это пример того, как можно жить одинокому гению – я говорю о Решетове в данном случае.

– А кем для вас был Алексей Решетов?

– Он настолько был скромен, что он других называл поэтами, а себя таковым не считал. Он понимал, что он поэт, который понимает, что такое поэзия. А поэт не должен понимать, что такое поэзия, он обычно пишет то, что «потечет». И притом, масштаб Решетова – если взять без тщеславия, без прикрас, – это очень глубокий классическим поэт с неклассическою душою, который считал, что читатель – выше поэта. И старался быть (и был) образцом высшего служения читателю – не соблазнения, не заигрывания, не оправдания его ожиданий, а, как мастер своего дела, говоривший на языке вечных истин, их творческим воплощением. Я не знаю, чем он прикрывал эту духовную наготу, эту абсолютную ясность во всем своем величии и могуществе, от, скажем, не ведающего о нем сообщества. Может быть, алкоголем. Но Мераб бы, конечно, снимал шапку перед его гением, был бы потрясен, потому что он ощущал бы себя, что называется, «оглашенным» во времени, увиденным, адресованным. Его «Иная речь» – это просто фантастика для читателя, способного понять, что означает «читай», что означает «чтенье». Скажем, в мусульманском мире рождение Корана, как опыт откровения, породило необходимость чтенья. Не в смысле азбуки чтения, нет! Я имею в виду искания суфиев. Коран породил целые феномены суфиев (Руми, например). Суфизм был реакцией, вызванной Кораном. Потому что Коран невозможно читать так, как филологи читают. Есть такие памятники-крепости, явления, которые порождают необходимость чтенья. Чтенье как феномен. Это должно быть откровением как размышление. Вот к такому «читателю как читателю» Решетов испытывал свое уважение. Мне в этом смысле повезло и везет.

– Довелось ли вам повстречаться?

– Да, мне в этом смысле повезло и везет, что встретил в Перми Решетова. Многие люди всю жизнь спрашивают, ищут, где такой человек? Могут ехать с одного конца на другой конец света, а тут оказываешься рядом с таким небодержателем. Это, конечно, облегчает твою тихую жизнь.

Продолжением этого, видимо, будет выступление на тему «Мамардашвили и время» в пермских учреждениях, скажем, в Гражданской палате (в мае). И в сентябре будет конференция под таким же названием, «Мамардашвили и время», в фармакадемии. Если получится, еще будет неделя документальных фильмов, посвященных Мамардашвили в «Премьере».

Так что, как философ я себя чувствую здесь вполне в своей тарелке, удивляясь и пытаясь подумать о том, что обнажается перед тобой как лики времени и порождает какой-то духовный отклик, какую-то необходимость размышления. Смотрю, например, на то, что происходит у нас в крае, на попытку Алексея Иванова сохранить лицо Урала (он называет это уральской матрицей), не из кичливости и не из брезгливости, не из тщеславности, высокомерия или местничества, – нет. Это вполне понятная позиция. У нас здесь есть и начало, и конец времен – в Пермской версии. То есть, как здесь люди жили и умирали собственной жизнью и смертью – или не собственной жизнью и смертью, извлекая из этого смысл собственного существования. И в этом смысле они не нуждались в оценке этого смысла ни каких-то московских, ни каких-то петербургских, ни вообще каких-то внешних источниках.

То есть это такой мир, обладающий собственной мерой оценки собственной жизни и смерти. И такой мир, он, конечно, был символизирован, именами, например Решетова в поэзии и так далее. И здесь не культурный «лесоповал». Тут просто Иванов чувствует эту историческую ткань и требует, видимо, уважения. Если диалог – то с учетом этой исходной предпосылки. Потому что можно, например, приехать в культурные пустыни и вести некую просветительскую миссию. Но если ты приезжаешь туда, где свет уже горит и существуют лампы, то ты не можешь вести себя, словно слон в темноте. Прерывается духовная преемственность. Это порождает то, что мы видим. Я не думаю, что даже пермяки осознают то, что движет Ивановым на самом деле, я имею в виду масштаб глубины…

– Иванов – писатель. Он переносит все свои мысли на бумагу, тем самым все свои идеи как-то фиксируя. А в вашем случае ваши философские размышления, философские беседы приводят к какому-то такому материальному итогу?

– Иванов – писатель, но он писатель-свидетель. Я могу сказать, что настоящий философ тоже писатель, только абсолютно демифологизированный. Хотя мифы – это некие орудия описания, а не цель. Это выливается в какие-то трактаты, например, размышления. Кстати, мне на днях сообщили, что будет выходить мой трактат, благодаря ПГФА и министерству промышленности, инноваций и науки.

Ну, готов также поэтический сборник – будет называться «Поэт и время». Есть одновременно и размышления об историко-культурной жизни, некоторый такой срез, который называется «Пермский дневник». Потихоньку будут выходить… Философу некуда торопиться…

– В таком случае, как с поэтом и философом в одном теле соседствует бизнесмен? Бизнесмену ведь по определению следует торопиться.

– Хотя это вынужденное занятие, я отношусь к этому тоже с чувством уважения – к такой форме. Как к элементу собственной независимости. Это случайность, которая вдруг случилась. Видите ли, мы же не живем в классическую эпоху, когда понятия чести, слова, истины были слышимы в обществе и фигуры их олицетворяющие были под покровительством самодеятельных граждан своего времени. Философ может высказывать их вслух, но такой мыслитель, как, например, Мамардашвили имеет право быть услышанным. Но люди, видимо, чем-то заняты, чтобы на это реагировать (услышать себя в других, и наоборот) Да и философ, наверное, знаете, как человек всего лишь человек. В том смысле, что у него есть дети, есть жена, есть обязанности перед родителями. Это такой же обязанный гражданин, как все граждане. А так, стараешься жить, по мере возможностей сочетая это разные ипостаси одной жизни.

– А в семье какую вашу ипостась привыкли видеть?

– В семье – как папу, как мужа, как сына. Тут никаких поблажек, это не принято в принципе. Это твоя ноша. Это твое частное дело. Это для тебя дар. Ты этим можешь угощать людей. Тут требовать поблажки у домашних – никаких поблажек, это в принципе аморально. Да и ждать аморально. Единственное, кем может быть философ – это счастливым случаем понятности.

– Здесь, в Перми, вам как-то приходится сталкиваться с государственными структурами, допустим, в ходе той же самой деятельности?

– ... Я должен сказать, что мне, наверное, как-то везет на хороших людей. Вот все мои конференции так или иначе поддерживаются государством. Политехом ли, или городом, еще со времен Филя (царство ему небесное)…

Тут еще супруга моя затеяла проект «Узнай поэта», и я сопряжен этому проекту – вот это тоже поддерживают. Потому что, в том, что ты делаешь, видят бескорыстие, чисто профессиональный и моральный долг. Я думаю, именно это вызывает у людей интерес, и из-за этого – поддержку.

– Но почему тогда поддержка выражается настолько слабо – по сравнению, например, с Гельманом?

– Это вы меня спрашиваете? (Смеется.) Знаете, я привык удивляться тому, что вообще что-то выделяют. Еще один важный момент нашего общества: конечно, государство помогает, но, знаете, вообще-то должно помочь не государство, а граждане. Это дело самих граждан. Что, у нас у граждан нет денег? У них есть деньги, может, у них как у граждан нет денег. То есть, чувствуешь ли ты, например, тонус жизни города, тонус культурной жизни, любой жизни… Каждый в своей области провел бы какую-то общественную тропу, создавал бы какую-то традицию, какую-то структуру, которая бы развивалась... и как речка потекла. И со временем берега бы позеленели. То есть, возникали бы реакции. У меня в этом отношении нет ни иллюзий, ни ожиданий. Я всегда спрашиваю о мере возможности участия. И люди откликаются. И, знаете, я думаю, что это дело самих граждан, желающих жить со вкусом, могущих себе это позволить, представить или помогать тем, кто это может сделать. Вот поэтому, скорее, могу обращаться к обществу. Потому что «государство» ведь для тех, кто сам не может. А гражданин начинается, и общество начинается с момента настроя на свой страх и риск что-то узаконить, что-то уложить – кирпичи, камни, тропу ли... Молча, без шума, спокойно, с историческим чувством времени. А дальше окажется, что кто-то что-то уже делал, окажется, что кто-то что-то делает. И вот так – помогая друг другу…

Сейчас у нас завершается проект «Узнай поэта», теперь он стал уже Поволжским…

Там есть интересные ребята из Казани, Самары, Нижнего Новгорода, Перми… Готовим издание, планируем вручать премии 3 апреля – в день рождения Решетова, на вечере. Вот я и тут встречаю понимание. К моему удивлению (боюсь привыкать удивлениям). В этом отношении, я считаю, что Пермь – интересный город…

Есть такая поэтесса – Валентина Телегина – интересная величина. Просто есть поэты «хорошие», есть «плохие». Иных любим, от других расстраиваемся, а есть поэты как таковые… А наличие таких людей, таких личностей в городе обязывает, – в том числе и философа, – держит, обязывает и помогает…

– Если вспомнить все слова известные и выбрать из них самое главное, то какое это будет слово?

– Жить. Не казаться, не трепаться. И в том, что ты делаешь в своем деле к будущему, если ты жив, а не ходячий труп, то все приложится, все воскреснет.