Он умер и вновь ожил

Для пермяка Бориса Михайловича Ерхова война началась в 1939 году в Монголии. Он прошел всю Великую Отечественную, дважды был ранен, последний – в тяжелых боях под Берлином, где чуть не лишился жизни, но чудесным образом ожил. По просьбе 59.ru, рассказ о выживании на войне и жизни после нее подготовили ученики и учительница школы №112.

«В общей сложности в армии я служил 7 лет. Так уж вышло, что за эти 7 лет, по тем или иным обстоятельствам, пришлось исколесить весь СССР, а потом и заграницу, – начал свой долгий рассказ ветеран Великой Отечественной Борис Михайлович Ерхов. – Когда в 1939 году мне стукнуло 17, я оказался в Краснокамском училище. Уже оттуда призвали и направили в Монголию. Японцы на них напали, и наши решили помочь. Проехав 500 км пути со снарядами, водой, танками и пушками (а там, надо сказать, ни железных, ни каких бы то ни было дорог нет), мы, новобранцы, оказались в районе ХалхинГола (река в Монголии. – Прим. редакции). Японцы много самолетов пустили, все наши танки сожгли. Ну как «танки» – коробки одни, старьё все. С нашей стороны кампанией руководил сам Жуков (под другой фамилией, естественно), я его даже видел. Так вот он, в ответ на обстрел, выпустил летчиков-асов 5 или 6 человек. Ух, какого они жару задали противникам, им всем потом «героев» дали! В общем, длилась вся эта война 3 месяца, а после нее нас отправили в наспех организованную сержантскую школу в столицу Монголии – Улан-Батор.

20000 юрт и 3 каменных здания – вот тебе и столица! Монголы вообще народ неприхотливый. Куда скот – туда и они. Юрту сложит и сидит поет. Так и мы провели почти весь 40-ой год. Как-то раз ночью нас по тревоге подняли, распределили по машинам и увезли обратно в Советский Союз. Высадили на станции «Зима» в Сибири, посадили в теплушки... И в Финляндию отправили. Страшная там была война. Заморозили, бросили солдат. Правда, мы туда так и не попали. 3-4 месяца в вагонах на границе жили, ждали, что с секунды на секунду нас задействуют. Но там противостояние закончилось, мы опять оказались в Монголии. Только начали строить там бараки... А на родине война началась.

Все мы, конечно же, бросились рапорты писать. Такие же как вы сейчас были, не соображали ничего. Думали война будет наподобие той, что с японцами. Наивные! Пороху еще не нюхали. Я во время боев на Халхин-Голе корректором был. Работенка пыльная, но не то, чтобы опасная: в песок зароешься, лежишь, наблюдаешь, передаешь куда стрелять надо.

Набрали, значит, нас несколько эшелонов и погнали в сторону Москвы без остановки. Меня отправили в Волховстрой. А там 5 поселений. Немцы заняли 4 из 5-ти. Вокруг болота, пушки нельзя провести, только миномёты. Так 1,5 месяца пробивались. Двигались метр в сутки, а на этот метр 10-12 человек убитых.

Потом направили на Синявинские болота артиллеристом. Одевали нас там хорошо: белые полушубки, валенки и меховые рукавицы. Но кормили отвратительно! Болтушка из соевой муки – вся наша еда. Наступила весна... Нас стали двигать на Тосну, дальше – Великий Новгород, Псков... В Пскове, кстати, меня командиром взвода поставили, дали 82 мм миномет. А я не знаю как стрелять-то... Ничего, научили. Но недолго первый миномет прожил. Двое солдат одновременно мину в ствол закинули, все подорвалось... Руки, ноги, глаза – всё в разные стороны у парней разлетелось.

Дальше Эстония. Неман по мосту перешли. Попали в Валке. По краю Эстонии дошли до Латвии. Тут бои были настоящие. Ой, сколько пушек. У меня лошадь убило. Мина упала под нее, она вместе в пушкой подорвалась. Я шел впереди, пять шагов от силы. У лошади живот вырвало, пришлось застрелить. Сам чувствую – в сапоге вода – кровь, думаю. Самое интересное, что когда шли мы, на дороге стояли таблички «Мин нет!» Лейтенант после взрыва в кювет упал. Встал. Смотрит на меня: «Чего?» – говорит. Я отвечаю: «Ранен!». Оказывается, саперы были без собак. А немцы выдумали новые мины – обыкновенная картонная коробка с метр, там взрывчатка. Один человек встанет – не взорвется, а когда батальон идет – сразу все на воздух.

После боя отпустили меня в госпиталь. На станции, откуда я отправлялся, 18 эшелонов скопилось. Раненых увозили, новобранцев привозили. Внезапно самолеты немецкие налетели, такая круговерть началась. Кто мог – уползал, маленькие дети показывали, где можно укрыться. Тогда много народу погибло. Выяснилось, что начальник станции шпионом был, его сын выдал. Он услышал, как отец в печку говорил: «Можно, можно», заглянул внутрь – там рация. В то время и предателей много было. Бывало едешь мимо станции – всё пусто, все сгорело, костер разложен. Дрова хорошие лежат. Солдаты бегут погреться и подрываются.

В госпитале я пролежал 4 месяца... И снова на войну. Почему-то было чувство, что скоро умру. Я так и сказал офицерам-покупателям: «Две пушки уже сменил, на третьей, наверное, концы отдам». Они посмеялись, а мое предчувствие сбылось....

Случилось это уже около Германии. Там была ужасная катавасия, мы друг в друга стреляли. Кольцо на кольце накручено. Двигались-двигались, дошли до пригорода Берлина, до Зееловских высот. Внутри этих высот лифты, столовые, склады – все в земле. Самолетов наших штук 90 в небе. Илы. Летучие танки их называли. Немцы боялись их страшно. Так вот, мы когда эти Зееловские высоты брали, немцы отбивались как могли: поднимутся на лифте, оттуда постреляют, нашу пехоту подобьют. Илы вроде бы всех положат, а оттуда, из глубины, опять немцы поднимаются. А мы, артиллеристы, внизу на поле паханном, в укрытии. Там, в укрытии этом, и сняли меня. Я из-за щита вылез, раз...И все. Пуля в груди. Я мертвый. Кто-то мимо шел, меня увидал, подошел, потрогал – мертвый. Взял мои документы, награды из сумки, чуть отошел... И его убили. Документы у того человека кто-то забрал и унес в штаб. А меня санитары подобрали, увидели как пошевелился. Все, лежу я в госпитале, в мертвецкой (комната, в которой лежали ненадежные больные. – Прим. редакции). Весь в гипсе, вшей миллиарды. Очнулся – ничем пошевелить не могу. Глазами только моргаю. Рядом со мной мертвый лежал. Сестра время от времени заходила, пульс щупала и говорила: «Этот готов». Когда забирали человека, умершего рядом со мной, обнаружили, что я очнулся. Через некоторое время я более-менее говорить стал. Что-то нечленораздельное, какие-то звуки. Врачи поняли, что я на поправку иду и отправили меня в другую палату, там все лежачие были, но живые. Нас обслуживала девочка. Такая как вы. Тот кричит: «Сестраааа!», другой кричит... Она, бедная, вечером засыпала на стуле без сил. Жалко было школьницу, некому, кроме нее, работать-то.

6 месяцев я из-за последнего ранения по больницам катался. Уже и война кончилась, а я все по госпиталям ездил. Отправляли от специалиста к специалисту. Сначала в Ченстохове полежал, потом в Казани, Рыбинске, Боровом, Ульяновске.

Когда домой пришел, мать молча протянула похоронку на мое имя. Читаю: «Ваш сын трагически погиб при взятии Берлина, погребен со всеми почестями. Если вам, родителям, нужны ордена сына на память, то напишите в Ленинградский отдел наград, вам вышлют». Всю ночь после этого мать меня щупала, думала привиделся ей. А я на следующий же день поехал за орденами. Вручали мне их торжественно, со словами: «Вновь ожившему!».

Самая ценная награда за то, что танк уничтожил. Немцы на нем заблудились, нас увидели, начали разворачиваться. Я долго думать не стал, у меня-то пушка уже развернутая в их сторону стояла! Пли! Пли! Раз пять по нему выстрелил, он загорелся. Оттуда водитель выскочил, кто-то из ребят его тут же подстрелил.

Еще ордена за ранения: 3 желтых полосочки – легкие ранения, одна красная – тяжелое. Есть и послевоенные, заводские медали. Заслуженные! Мне звание «Ветеран труда» присвоили. За них сейчас не платят. Раньше платили... Ну, да это ерунда!».

«Много разных народов я повидал во время войны. Вроде бы неприязнь, ненависть к немцам должна была появится. Совершали они ужасные поступки порой. Я говорю даже не о концлагерях и прочих жестокостях, а о мелочах...

К примеру, как-то раз в Латвии боролись мы за одну деревню, из-за выстрелов начался лесной пожар. Немцам-то он на руку был, а у нас беготня началась. Разобрались с пожаром и заставили-таки немцев отступить. Отходя, они закрывались телами только что убитых товарищей как щитом. А потом бросили.

Или вот: они наши деревни захватывали и жили там. Хозяева их обслуживают, а они ведут себя, как свиньи. Мало того, что все съедят, так еще и когда после сражения в дом придут, всех вшей на пол вытряхнут. У них одежда-то шелковая была, на ней вши не держатся.

Но много в немцах таких черт, которых очень не хватает в русском характере. За это они мне и нравятся. Во-первых, они очень чистоплотны, вплоть до всякой чепухи. Побреются, так бритву не выбросят, выпьют – пробки от бутылок сохранят. Всю мелочь собирают, а как накопят – идут в специальное место сдавать.

В ограде домов у них всегда подметено, песочком посыпано. И все это делается не для галочки, не для виду, а потому, что так заведено. Порядок они любят – вот еще что! У них знаете как в ранцах все сложено было? Красота! Несколько отделений, каждое для определенных вещей и ни у кого такое расположение не нарушено. Бритвочки, носки (у нас не было), ниточки, иголочки, вилочки, ОДЕЯЛО (!), шинель, часы (у наших офицеров не было часов! Все время спрашивали: «Когда наступать?», «а чего?», «а сколько времени?»). У них там эти часы ящиками лежали! Штамповка. Я после войны взял себе одни, так они три года ходили, ничего.

Кухня у немцев была чудная, на колесах. Как-то раз, когда мы в оцеплении около Германии стояли, увидели, что повар на прицепе кухню везет. Обрадовались жутко. Мы уже тогда сытые были, в Германии-то. Идешь, увидишь поросенка или теленка, застрелишь, тут же зажаришь. Но кухню все равно забрали и начали смотреть: она из трех отделений состояла. В первом – суп. Дальше перегородка, за ней: чай, кофе, каша. В следующей пристройке хлеб и сыр. Хлеба мало, экономили они тоже. А сыра много.

Понятно, что они могли себе такую роскошь позволить, на них ведь 14 стран работало, но в военное время даже при таком раскладе не всегда и не всего хватает. И тут они изобретательность свою включали. Каким-то образом сохранили хлеб, который им еще до Второй мировой из Союза поставляли. Мы нашли его однажды. Тогда уже у всех сторон хлеб только с опилками оставался, а тут смотрим – лежит кровный, в наших упаковках и чистенький. За столько-то лет ничего с ним не случилось! Ко всему прочему, шарики у них какие-то были хлебные. Смотришь – шарик и шарик, в кипяток опустишь – булочка.

В общем, к немцам я нормально отношусь. Кого я действительно недолюбливаю, так это поляков! Трусы! Когда мимо них шли, спрашивали: «Почему не воюете?!». Они отвечали: «Русские пусть повоюют, а мы дома посидим!».

«За всю мою долгую службу на кровати удавалось поспать только в госпиталях. В Монголии все в земле, в других местах – нары. Мылись как попало. Зимой девушки палатку натянут, веток нарубят, воду до чуть теплого состояния доведут, говорят нам: «Заходи». Раздеваться надо на улице, заходить всей толпой. Мылом, если оно было, только успеешь намазаться – всё, вода кончилась, пора выходить. Одежду на сырое тело надеваешь, что-нибудь себе отморозишь... Единственный раз нормальная баня попалась. Это был подарок Уральских добровольцев. 6 вагонов. Ночью по тревоге подняли 100 человек, повели по лесу. Дело было в мае, мы в шубах, валенках шлепали по воде... Вдруг слышим где-то поезд гудит. Куда, думаем, нас перебросить опять хотят? Выходим на поляну, слышим команду: «Раздевайтесь! Все снимайте, догола». Мы стоим, одежду жалко на воду бросать. Ладно, разделись. Заводят нас в первый вагон поезда, там нас подстригли, побрили. Смотрим друг на друга, не узнаем. Следующие полвагона парилка. Жара! 10 минут посидели, заходим в мыльную. И мыла много. В третьем вагоне диваны кожаные, столы, а на них.... Газеты, журналы! А мы уж год не видали газет. Посидели, отдохнули, почитали. Пора идти дальше! Выдали нам новую весеннюю одежду. Всё! Из поезда выпускают и приказывают бежать марш-бросок обратно. А мы и не почувствовали обратной дороги. Так легко было, так хорошо!».

«В нашей семье было пятеро ребятишек. Отец хорошо зарабатывал, мы жили на трех квартирах. Из-за работы отцу приходилось много путешествовать по области. Мать его не бросала, поэтому дети были предоставлены сами себе. Им плевать было на нас, лишь бы учились. И никто ведь лодырем не стал. Порядок такой: школу заканчиваешь, идешь работать на завод. В итоге по учебе все отличниками были, а на работе медалистами.

После войны я на завод устроился. Там встретил жену свою, она токарем трудилась. Потом ушла, у нас дочки родились. Ей квартиру как раз дали, а мне нет... Я продолжал работать. В 63 года на пенсию ушел.

Жена умерла уже давно. Мое поколение вообще почти все умерло, тем, кто жив по 90 сейчас. Никого из сослуживцев по Монголии не осталось. Из заводской бригады человек 5 от силы живы.

Ох, как мы гуляем на 9 Мая! В город-то я не хожу, езжу на Рабочий поселок, у нас там мемориал свой. Каждый цех выносит столы и накрывает. Делают шашлыки. Весело целый день. Там встретиться хоть со своими. Вот в одном цехе я с начальником работал. Сейчас он тоже что-то плохо себя чувствует. У него какая-то болезнь такая, страшная! Но ходит. Жену потерял, а он начальник – не знает как картошку чистить, все жена делала. Звонит, спрашивает как суп-то приготовить. Я говорю: «Приходи ко мне!». Приходит! А я ничего, уже научился всему...».