Общественный наблюдатель в колониях: «У нас тюрьма рассчитана на здорового 40-летнего мужчину с родней»

10 лет назад в России появился закон, по которому в регионах начали создавать общественные наблюдательные комиссии. Состав этих объединений утверждает федеральная Общественная палата, их участники могут без предупреждения посещать любые места принудительного содержания. Это колонии, изоляторы временного содержания, следственные изоляторы и другие. Зампредседателя комиссии в Пермском крае, общественница из посёлка Ныроб Анна Каргапольцева начала ездить в закрытые учреждения ещё до принятия закона. Нам она рассказала, почему на собственные деньги покупает сидельцам лекарства, как учит выходцев из мест лишения свободы зарабатывать на жизнь и чем хороша неформальная тюремная иерархия.

Для справки. Сейчас в структуре ОНК 18 человек, возглавляет её юрист Георгий Ситников. Контролёры следят за соблюдением прав человека, лишённого свободы. Если находят нарушения, сообщают о них администрациям учреждений и ждут устранения. После этого могут провести повторную проверку.

— Анна Вадимовна, часто вы приезжаете [в колонии] без предупреждения?

— Совсем без предупреждения — нет. Мы [всё-таки] уведомляем [администрацию], желательно за сутки, потому что нам нужны сопровождающие, особенно по той причине, что у нас достаточно женщин. Передвигаться одни по учреждению мы не можем, нас всегда сопровождает кто-то из заместителей руководителя, представители воспитательных служб. Когда я отправляю уведомление, сразу в нём указываю место и время [приезда], сообщаю, что несу с собой фотоаппарат.

— Лично вы в основном в ныробской колонии бываете?

— Нет, во всех, кроме пермских. В Перми всё-таки у нас основной состав ОНК [работает], им удобнее городские колонии посещать. А поскольку у меня машина, я езжу по краю.

— Как это обычно происходит?

— Алгоритм посещения? Мы приезжаем, сначала заходим к начальнику колонии, сообщаем, куда пойдём. Заходим в комнату длительных свиданий — там смотрим, есть ли возможность родственникам приготовить еду, достаточное ли количество душевых кабинок. Если, например, комнат 20, а душевая кабина — одна, у нас возникают вопросы.

После этого идём в жилые помещения. Смотрим, нет ли скученности, достаточно ли воздуха, чтобы дышать, работает ли вентиляция, есть ли питьевая вода, [какие] освещённость, влажность. Баня, прачечная, клуб, библиотека и так далее. Количество умывальников в столовой — чтобы человек мог без очереди помыть руки. Снимаем пробы еды в столовой. Обязательно консультируем осуждённых, принимаем жалобы.

— На что они жалуются (человек имеет право поговорить с наблюдателем один на один. — Прим. ред.)?

— Это медицина. Сейчас у нас всё не очень гладко с медициной в стране в принципе — и, конечно же, всё, что нехорошо в стране, сказывается на колонии. Главная проблема — нехватка специализированных медикаментов. Не все из них могут быть в наличии в учреждении: некоторые не входят в перечень того, что хранится на экстренный случай. При этом не у всех осуждённых есть возможность купить необходимые препараты, а у многих нет родственников на свободе, которые могли бы это сделать.

— И как быть?

— Он (заключённый. — Прим. ред.) звонит мне, и я покупаю. (Смеётся.) Да, за свой счёт. У нас есть зарплата, и мы можем себе позволить тысячу [рублей] в месяц потратить на медикаменты.

Ещё вот что касается Ныроба, например. Осуждённым, отбывающим наказание в колонии-поселении, должны оказывать помощь гражданские больницы. А там ближайшая — в Чердыни, и это такая больница… Мы с центром «ГРАНИ» (пермский центр, который в том числе проверяет качество оказания услуг в учреждениях здравоохранения. — Прим. ред.) проверяли медицинские части в этом году. Так у меня там проверяющего регистратура матом покрыла, он [всего лишь] спросил, [где] кабинет офтальмолога. Девушка с регистратуры: «Ты чё, не видишь, на стенде висит номер?» — «Так я не вижу, я кабинет офтальмолога спрашиваю» — «Ну-ка иди сюда, щас я тебе объясню». И понеслось.

— Что делать-то с этим? То есть если не хватает лекарств — ладно, вы сами купите. Хотя странно, почему вы покупаете сами, а не добиваетесь, чтобы кто-то…

— Чтобы кто? Вот скажите мне: кто сегодня помогает осуждённым? У кого нам добиваться, чтобы кто-то это сделал?

— ГУФСИН, МСЧ-59 (ведомство, которому подчиняются учреждения исполнения наказаний и медсанчасть ФСИН России в Пермском крае. — Прим. ред.).

— МСЧ-59 — это не благотворительная организация. У них есть определённые нормативные акты, они их выполняют. У нас просто тюрьма рассчитана на здорового 40-летнего мужчину с кучей родственников, и больше ни на кого.

— Это касается лекарств, еды?

— Что касается еды, сейчас в столовых колоний даже есть несколько диетстолов. Правда, нет до сих пор диетического стола для диабетиков, и человеку приходится самому выбирать, что он будет есть, из предложенного. С другой стороны, колония не препятствует тому, чтобы некоторые, в основном инвалиды, смогли принимать пищу в отряде (отряды создаются в структуре исправительных учреждений для «обеспечения управления исправительным процессом», обычно в отряде по 50–100 человек. — Прим. ред.). Там есть микроволновки, электрочайники.

— В чём тогда ещё проявляется то, что учреждения рассчитаны на 40-летнего здорового мужчину с родственниками?

— Если человек, отбывающий наказание, — женщина, то, как правило, у неё нет родственников. То есть муж оставляет её сразу, как [только] её задерживают. Она должна в колонии жить исключительно за счёт государства, без какой-либо даже эмоциональной поддержки. Работы психолога тоже недостаточно — загруженность высокая. Можете представить, триста человек — и два психолога. Как минимум триста, а где-то — полторы тысячи.

Осуждённые ценят психологов, на самом деле они готовы рассказывать [им о своих проблемах], но дальше — я не могу отследить, какова помощь. Всё-таки они разговаривают один на один, мы не наблюдаем за этим.

«О чём писать-то ещё, если не какие-нибудь гадости?»

— Какие ещё есть глубинные проблемы, которые вы, может быть, обычно не афишируете?

— Глубинные проблемы? Знаете, чем интересна наблюдательная комиссия — туда приходят люди, которые никогда не сталкивались с отбыванием наказания. Я с колониями работаю достаточно долго. Я застала такие, где было страшно: дыра в полу вместо туалета и протекающая крыша. Но сейчас всё радикально изменено. Как правило, везде сделаны ремонты, всё везде в порядке. Но когда приходят новенькие люди, они-то свежим взглядом могут что-то заметить.

— С одной стороны, видишь ваши посты в соцсетях, и складывается достаточно благоприятное впечатление. Что, в принципе, всё комфортно, хорошо...

— ...в колонии?

— Да.

— Для меня — хорошо. Но говорю, новенькие люди могут увидеть что-то.

— При этом про ту же 28-ю колонию, например, вы знаете, что много пишут (осенью 2017 года сайт «Медиазона» рассказал про группу осуждённых в березниковской колонии № 28, которая якобы вынуждала других сиделиц трудиться на производстве сверх нормы — и делала это с согласия администрации учреждения. В прошлом году там погибли три женщины. По официальной версии, две выбросились из окна, третья умерла из-за болезни. — Прим. ред.).

— Да пусть пишут. (Смеётся.) Колония прекрасная, можете приехать и глянуть. Пишут — о чём писать-то ещё, если не какие-нибудь гадости про колонии? Кому-то интересно, что ли, что там девчата цветочки выращивают? Зайдите туда летом — такая красота. Вот в 18-й, например, женской (колония в Кунгуре. — Прим. ред.) — там идёшь, прямо аллея из цветов. Девчонки делают сами такой интересный социальный проект. Они же там рецидивистки, ну, «многосудимки» — большинство из них лишены родительских прав. И вот они на своих кружках делают какие-то красивые штуки, дарят это в детские дома, и те отвечают взаимностью — ребятки ждут, когда придут подарки из колонии.

— Жалобы на переработки…

— Это не моя сфера, я в этом совершенно не разбираюсь, я не экономист, я педагог по образованию.

— Но такие жалобы поступают?

— Поступают, но не ко мне. Все же знают, чем я занимаюсь. Ко мне поступают жалобы касательно достоинства и сердца человека. Например, он расстроен, что жена не пишет два года, беспокоится, а вдруг колония не передаёт эти письма. Или родственники со свободы говорят: «Его куда-то перевезли, мы не знаем куда — вдруг прячут». Элементарно не знают, что они могут прийти в ГУФСИН, написать заявление, и им в течение недели ответят, куда перевезли. Ну понятно, это же матери, жёны.

Или, например, утерян паспорт, а молодой человек — сирота, госпошлину со свободы заплатить некому. Администрация сделает ему паспорт за счёт государства, но только за полгода до окончания срока. Пока же паспорта нет, осужденный не может ходатайствовать о досрочном освобождении. В этом случае мы уже собрали ему деньги на пошлину.

— Получается, всё достаточно благополучно?

— Нет, не всё благополучно. Я сторонник максимально комфортного отбывания наказания, потому что с человека достаточно того, что он лишён свободы.

— Не получается ли, что учреждения живут по каким-то своим неформальным правилам? Известно, например, про внутреннюю иерархию там.

— Ой, вы отстали в этом вопросе. Иерархия существовала, когда была серьёзная тюремная идеология. Сейчас остались отголоски субкультуры.

— «Мужиков», «блатных» и «обиженных» нет?

— Да есть, но просто это всё не так, как было в 90-е годы. То есть смыты определённые грани. Я не говорю, конечно, [про грани] между преступными авторитетами и осуждёнными с пониженным социальным статусом. (Смеётся.) Но раньше у человека с определённым авторитетом был чёткий свод правил: если он сказал что-то, это так и есть. А сейчас вообще, ну, я не пойми с кем уже работаю.

Пробыв там хотя бы год, человек отвыкает принимать решения за свою жизнь. А когда была чётко обозначенная субкультура — она, конечно, была из-за определённой халатности со стороны системы исполнения наказаний, но мне было легче работать с заключёнными. Это лично моё мнение как человека, занимающегося ресоциализацией. Если [заключённый] говорил, что не колется — он и не кололся (имеется в виду употребление наркотиков. — Прим. ред.). Если что-либо обещал — всегда выполнял. А сейчас этого нет, сейчас он может мне «прочесать» всё что угодно. Приходится самой выяснять, что за этим стоит.

— Ваша главная цель — ресоциализация? Но чтобы потом социализироваться, человек, находясь в колонии, не должен забывать, что он человек, должен сохранять своё человеческое достоинство.

— Конечно.

— С этой точки зрения человек, попадающий в систему, как себя ощущает? Раньше, вы сказали, существовала более жёсткая иерархия… Мне вообще кажется, это ужасно.

— Что, на ваш взгляд, ужасно?

— Есть Уголовно-исполнительный кодекс, по которому должна строиться система перевоспитания. Есть администрация, правозащитники приезжают, у которых своя картина складывается... А живёшь ты совершенно по-другому, что там с тобой — вообще никого не волнует.

— Да ну, неправда. Я тоже практически живу в колониях. Как это — никого не волнует? Это волнует их самих, их родственников и сотрудников колонии. Между администрацией и осуждёнными не такие кошмарные отношения, как это принято считать. Начальник отряда — вообще отец родной, от него многое зависит.

Приведу пример — 38-я колония (мужская, в Березниках. — Прим. ред.). Там так построена воспитательная работа, что осуждённый может прийти к начальнику отряда в любое время, кроме ночного, и с любым вопросом. Требование руководства — чтобы начальник прилагал максимальные усилия по решению проблемы и осуждённый это видел. Тогда отпадает желание обращаться к неформальным лидерам.

— Какие это могут быть проблемы?

— Например, в столовой один осуждённый кинул в другого тарелку — просто подрались… Я, кстати, знаете, что заметила — на свободе люди так быстро не мирятся, как в колонии. Там бессмысленно враждовать, надо всем отбыть наказание и выйти на свободу. Но если возник конфликт, он пойдёт к начальнику отряда и скажет: «Я психанул». Или — «Он психанул». Начальник позовёт психолога, они пообщаются. Нужно разобраться, может быть, кого-то наказать, потому что каждый осуждённый имеет право на безопасность.

— Вы упомянули неформальных лидеров. Какие у них складываются отношения с администрациями?

— За неформальными лидерами всегда наблюдают — на это есть оперативные службы, и мы в эту работу не имеем права вмешиваться.

— Среднестатистический сиделец — приспосабливающийся, хитрый человек?

— Так все должны приспосабливаться в колонии. Если вас посадят, вы начнёте приспосабливаться. Если вас отправят в армию, вы начнёте приспосабливаться. Вас внедри в любой коллектив — вы тоже начнёте приспосабливаться. Это и есть в какой-то степени социализация, только не хотелось бы, чтобы эти люди были социализированы только в колонии. Хотелось бы, чтобы и на свободе они приспособились к обществу.

— Бывают ли случаи, когда не приспособился?

— В колонии? Да нет, наверное. Как в армии — невозможно не приспособиться.

— Всякое бывает [в армии] — и суициды, и избиения.

— Конечно, бывают. Но это уже работа психологов.

— Они могли не приспособиться, могли не войти в систему неформальных взаимоотношений.

— Каких неформальных взаимоотношений? Там всегда есть руководство, если человек не может поладить с осуждёнными, он придёт и скажет: «Закройте меня в безопасное место, не хочу я с ними жить». Так не бывает, чтобы осужденные не получили защиты, потому что оперативный отдел не заинтересован потерять работу из-за халатного отношения к планируемым преступлениям. За ЧП в колонии обязательно кто-то будет наказан. Я всегда предупреждаю осуждённых, с которыми общаюсь длительное время, что если узнаю о планируемом преступлении, побеге или суициде, то сама сообщу об этом администрации.

— В 28-й колонии (о ней шла речь выше. — Прим. ред.) в прошлом году было три смерти — это ЧП?

— Конечно. Я лично выезжала туда. Там произошёл суицид, и если бы что-то было не так, Следственный комитет бы разобрался — поверьте, там работают специалисты.

Два [упомянутых] случая [в 28-й колонии] — это действительно суицид. Почему я [преимущественно] не работаю в женских колониях — мне очень тяжело. В основном там сидят женщины, которых я бы отпустила. Это те, кого избивали мужья регулярно, и они, взяв сковороду, дали им один раз, а череп оказался некрепкий. И две выпавшие женщины — именно мужеубийцы.

А третья девочка психически была больна, она «собезьянничала» просто — повторила их поступок. Такое часто бывает, к сожалению, членовредительство как способ привлечения внимания. Это тянется, знаете, с 70-х годов, передаётся из уст в уста — что можно манипулировать сотрудниками, нанося себе увечья. Девочка-то выпала, конечно, зря (по информации Анны Каргапольцевой, после этого осуждённая попала в больницу, но не умерла; при этом ГУФСИН ответило «Медиазоне», что третья женщина скончалась от хронического заболевания, полученного до осуждения. — Прим. ред.).

Что-то другого нам в отношении этих осуждённых никто не сказал. То есть когда приехали [и начали общаться в отряде], я была настроена увидеть какую-то мрачную картину: всё-таки это были их подруги. Я даже этого не увидела.

— Про ОНК в целом ещё. С одной стороны, ты можешь, предупредив за сутки или вообще за пять минут, приехать. С другой — правильно ли я понимаю, что не можешь, выйдя за забор, рассказать обо всём журналисту?

— Почему это? Я не видела в этом никогда проблем. [Но] есть определённый кодекс этики ОНК — зачем нам предавать огласке, что отвалилась ручка на входе в туалет? Вот вам это интересно? Мы идём к начальнику, говорим: прикрутите ручку. Прямо при нас её прикручивают. И так — с большинством проблем. У них же тоже взгляд замыливается, для чего, собственно, и была придумана система ОНК. Мы пришли, увидели, сообщили — они убрали. Главное — решить проблему. Никто из нас не гонится за славой.

— Приведите пример, когда решилась какая-то проблема.

— Допустим, когда [нам] не нравится качество питьевой воды, мы вызываем Роспотребнадзор. И если у нас на руках есть сертифицированное заключение, что вода пригодна для питья, тогда считаем, что вопрос исчерпан.

Или, к примеру, приезжаем — но тоже давно уже не было — и все комнаты длительных свиданий почему-то пустые, хотя там 300–400 осуждённых отбывают наказание. У нас вопрос — не препятствуют ли встрече с родственниками? [Оказалось,] это просто была пересменка: только что закончила свидания «первая партия», дезинфицировали помещение.

— Ещё в СМИ пишут, что когда правозащитники приезжают, и даже прокуроры, — всех, кто готов пожаловаться, сразу помещают в ШИЗО.

— Это сказка. Во-первых, обход штрафных помещений в обязательном порядке осуществляется при каждом визите ОНК. А во-вторых, я в ныробской колонии уже лет десять бываю каждую неделю (в ИК-4 в Ныробе. — Прим. ред.). Кого там от меня можно спрятать? Всё равно расскажут.

— А другие [члены ОНК]?

— Так у них есть я. Если есть подобные подозрения, я всегда смогу проверить их достоверность. И другие члены ОНК тоже в обязательном порядке проверяют штрафные помещения.

[Как-то] обратился ко мне один осуждённый, отбывающий наказание в «Белом лебеде» (мужская колония № 2 в Соликамске. — Прим. ред.): «Анна Вадимовна, меня хотят убить». Я говорю: «Что случилось-то такое?» — «Пусть все выйдут». Рассказывает: «Вы знаете, у меня зрение падает, всё хуже и хуже, а они меня на операцию хотят отправить». Я: «И?» — «Я могу умереть от общего наркоза». (Смеётся.) Кадр тоже. Спросила у администрации: «Чем вы так напугали-то человека?» — «Не пугали, — говорят. — Маршрутный лист выписан, год, наверное, стоял на очереди». Так и не поехал, вот не поехал, и всё.

— Вы ещё сопровождаете людей, вышедших на свободу (на этот проект общественная организация Анны Каргапольцевой «Выбор» получила президентский грант; программа предусматривает социальное сопровождение освободившихся и помощь им в трудоустройстве. — Прим. ред.).

— У меня в чусовском, губахинском, ныробском, соликамском и березниковском кустах есть люди, которые встречают освобождающегося человека. Находим автобус, поезд. Сейчас, слава богу, покупают электронные билеты, а раньше просто давали деньги — он сразу же [брал] сухариков, телефон... Я приезжала на вокзал. Там их штуки три-четыре бродило, как правило, которым денег не хватало на билет до дома. Он доезжал до ближайшей станции, до Верещагино, например. Ларёк обокрал — «заехал» обратно (то есть снова сел. — Прим. ред.).

В колониях есть школа подготовки к освобождению — туда приезжают центры занятости, говорят о вакансиях, о том, какую профессию желательно получить в колонии, чтобы потом трудоустроиться. [Государственный] Центр социальной адаптации говорит о наличии койко-мест. Но общественные организации — это немножко другое: осуждённый чувствует определённую теплоту и заботу, он доверяет им больше. Мне кажется, ресоциализация — это дело исключительно общественное, потому что нам с вами с ними жить на свободе. Центр занятости — ну что ему от того, есть у нас преступность или нет?

— Есть удачные примеры трудоустройства?

— Очень мало. Мы [сами] даём им профессию и возможность хорошо зарабатывать: мой муж — печник, обучает осуждённых класть печи.

— Сколько вы научили человек класть печи?

— 24. Остальные через мои руки после освобождения не проходили. Я же занимаюсь теми, кто отбывал наказание 15–20 лет. Им сложнее социализироваться. Остальных распределяю по центрам адаптации (организации, дающие временный кров. — Прим. ред.): городским, государственным, негосударственным. Предварительно удостоверившись, можно ли доверять тому или иному центру.

— 24 человека — это за какой период?

— 18 лет. Делаю, что могу.

— На сайте вашей организации «Выбор» написано: «Каргапольцева Анна Вадимовна, опыт взаимодействия с ГУФСИН России по Пермскому краю более 15 лет». Почему это главное?

— Это важно для тех, кто выделяет нам государственную поддержку, потому что они, разумеется, не будут давать деньги на работу в колониях тому, кто там не бывает. Мне же первое разрешение на посещение дали в 2000 году.

— Как это произошло?

— Я ходила, долго просила. Мне говорили: «Зачем тебе надо — молодая ещё девушка», 20-то лет назад. И выпросила. Я из семьи политзаключённых, и в моей семье много говорилось о колониях.

— То есть чтобы войти в систему, нужно принять её правила?

— Не принять, а соблюдать. Главное не навредить, не стать провокатором преступлений, обращать внимание на собственную безопасность, быть максимально подотчетной в своих действиях. И учреждение, конечно, должно понимать, зачем я туда хожу. Между нашей организацией и ГУФСИН России по Пермскому краю заключено соглашение о сотрудничестве, в котором подробно прописаны обязательства сторон.

К моему сожалению, мне по сей день приходится и гражданскому обществу объяснять, зачем я посещаю колонии. Каждый раз говорю: вы посмотрите — полгода, и человек снова в лагере, у нас 400 преступлений в день в Перми. Это невероятное количество. Нет людей, которые не пострадали бы когда-нибудь от преступника. Как не заниматься этим? Мне кажется вообще удивительным, что не все едут в тюрьму и занимаются зеками, живя в нашем городе. Я вот после шести на улицу не выхожу — статистику знаю.

— Вы говорите — поехать. Это ведь не так, что ты взял и поехал.

— Нужно прийти в ГУФСИН и обосновать своё желание работать, предложить определённую программу, пройти детальную проверку собственной персоны и своей команды, дождаться ответа.

Я ценю доверие и сотрудничество со службой исполнения наказаний. Система ФСИН не стоит на месте и давно не строится на «гулаговских» принципах. Сотрудники выполняют свою работу без презрения и ненависти к осуждённому как к «классовому врагу». Идеологический аспект не используется при перевоспитании.

Чем больше достойных представителей гражданского общества посещают колонии, тем больше положительных примеров перед глазами у тех, кто там находится. Я могу привезти освободившегося к себе домой, он посмотрит на мою семью — поймёт, что можно не пить, не курить, не колоться и быть при этом весёлым человеком. Можно кататься на лодках, ловить рыбу — я и рыбак ещё безумный. Осуждённые и освободившиеся всё видят, всё понимают и при минимальной подсказке, поддержке находят радость в законопослушном поведении.

Я рада тому, что существует ОНК. Чем больше открыта эта система, тем больше шансов у осуждённых не возвращаться туда. [При этом] моя задача — ресоциализация, а для ОНК [в целом] главное — контроль за соблюдением прав человека.

— А в чём разница?

— Человек может найти себя в жизни, даже если его права попираемы. Мы можем вспомнить судьбу православных священников, которые отбывали наказание в «Белом лебеде» в своё время. Которые были расстреляны и, тем не менее, были счастливы. У нас с недавнего времени некоторые вероисповедания запрещены (в 2017 году Верховный суд России запретил деятельность «Свидетелей Иеговы». — Прим. ред.) — тем не менее люди живут с этим. Это прямое нарушение их конституционных прав, но… главное — иметь понимание, кто ты есть в этой жизни, для чего, есть ли от тебя вообще польза какая-то. Тут будет сразу же исключён и суицид, и агрессия. Когда себя человек в жизни нашёл — это замечательно. И это не касается прав человека.